Вот кофе и не думай ни о чем полозкова
Вот кофе и не думай ни о чем полозкова
у преданных кругом,
чтоб в день, когда у них
мир выпадет из рук
им воздух перекроют,
и с дребезгом повез
а тут всегда святой
на серебристом — лодки
а там, над пустотой,
веселый лунный глаз
читает нас с листа,
как крошечные нотки
в ней жажда утолится.
Из цикла «Открытки из Венеции»
вот кофе, и не думай ни о чем.
тот молод здесь, кто лучше освещен.
официант насвистывает Верди.
вот бровь моста, вот колокольни клюв.
вот сваи троеперстием сомкнув,
вода поет преодоленье смерти.
белье пестрит. глициния цветет.
соединяя этот мир и тот,
свет за монетку щелкает над фреской.
пасхальная Венеция, цинга
твои фасады жрет и берега
и всякую морщинку чертит резкой,
но погляди: ведь ты затмила всех.
в проулках тишь, на набережной смех,
а к белому приносят сыр скаморца.
и пена яркая обходит катер вдоль,
как седина лукавая, как соль
в кудрях тяжелых средиземноморца
я не бедствую, — Стефано говорит, — не бедствую, —
жую зелень морскую да кожуру небесную:
есть еще забегаловка на Фондамента-Нани:
полторы монеты за бутерброд с тунцом.
там таким утешенье: с мятым сухим лицом
я не сетую, — утверждает, — я себя даже радую —
я повсюду ношу с собой фляжку с граппою:
в клетчатой жилетке ли, в пиджаке ли.
четверть века назад мой друг, докторам назло,
делал также, пока сердечко не отвезло
бедолагу на Сан-Микеле.
это была опера, девочка, как он пил, это был балет его:
жалко, ты никогда не увидишь этого, —
только и успевали бросать на поднос закуски.
а потом зашел — его нет, и после зашел — всё нет.
а поэт ли он был, не знаю, разве поэт?
черт его разберет по-русски.
круши меня, как пленника, влеки:
оббитые о мрамор каблуки
я каждый вечер стаскиваю с воем —
все причаститься, жадные, как псы,
твоей больной съезжаются красы,
и самый воздух хочет быть присвоен
над стенами, истроганными сплошь,
но ты им ничего не отдаешь:
ни камушка, ни отблеска, ни плача.
подсвечники, колечки из стекла, —
но как купить, какою ты была,
какой еще цвела, как у карпаччо:
персидские ковры через балкон,
веснушчатые бюсты из окон
и драчуны на Понте деи Пуньи;
но мы глядим, голодные, как псы —
и тут сквозь нас грядут твои купцы,
и карлики, и мавры, и колдуньи
ну как ты там? включи видеочат.
дай покажу тебе моих волчат,
и самокат в подъезде, и старуху,
и дождь в лесу, и в палых листьях мышь.
а ты чего? исследуешь? летишь?
поешь под нос, что неподвластно слуху?
мы ничего не поняли, прости.
мы ищем, где могли тебя спасти —
ты опрокинул год и воздух вышиб.
мы вниз глядим, считаем этажи.
да что об этом. как там, покажи?
как этот чертов мир с изнанки вышит?
перед спектаклем театральный дым
предупреждает голосом твоим,
что здесь запрещена видеосъемка, —
и слышно, что тебе чуть-чуть смешно.
давай, скажи: то, что произошло —
ошибка, шутка, битый дубль, поломка,
дурная пьеса, неудачный трип.
мой друг погиб, и рта его изгиб,
акцент его и хохот — заковали.
Гермес трубит, и гроб на плечи взят,
и мы рыдаем, все сто пятьдесят,
сипя и утираясь рукавами,
но что теперь об этом, извини.
там холодно, куда мы все званы?
вверх — серпантин или труба сквозная?
«бывает сложно с вводами в раю».
но нет, прическу дикую твою
я и в раю издалека узнаю.
кровь состояла из лета, бунта, хохота и огня. жизнь рвала поводок, как будто длится еще два дня, а после сессия, апокалипсис, и тонут материки. будто только вы отвлекаетесь — и сразу же старики.
где вы теперь, дураки, смутьяны, рыцари, болтуны. дым над городом едет пьяный, будто бы до войны: никто не вздернулся от бессилия, не загнан, сутул и сед — мы пьем портвейн и Сашу Васильева разучиваем с кассет.
так этот дерзкий глядит, что замертво ложатся твои войска. твой друг умеет хамить гекзаметром и спаивать в два броска. пожарные лестницы и неистовство добраться до облаков. есть те, кто выживет, те, кто выспится. но это — для слабаков.
ЛитЛайф
Жанры
Авторы
Книги
Серии
Форум
Полозкова Вера
Книга «Стихи из онлайн»
Оглавление
Читать
Помогите нам сделать Литлайф лучше
тускло, как старинное серебро
будто сквозь отверстие в центре купола
льется сонное молоко,
и такая нега поля окутала,
что расслышать будет легко,
как вода прибудет, и звезд удвоится,
псы хвостами забьют, скуля;
как сойдет сюда неземное воинство,
все из горного хрусталя,
прошагав над сором, что море вышвырнет,
в яростном свеченье своем,
принесет оно всякому от всевышнего
глиняную плошку с питьем:
опаленным, страждущим — чтоб не жаждали,
мощным — веры, когда слаба;
проведет прохладной ладонью каждому
вдоль объятого жаром лба,
припугнет домашнего беса настрого,
вытрет алтари добела
и растает, пыль отрясая красную
с алебастрового крыла
просыпайся, сердце: трудись, отлынивай,
не рассказывай об одном:
что было за имя в той плошке глиняной,
перевернутой кверху дном
VI. temple on the hill
нельзя столько помнить, они говорят, а надо жить налегке.
он прячет в дымку утес рубиновый, стирает тропу в песке,
где мы говорим, как руина с руиной, на вымершем языке.
где мы наблюдаем, века подряд, отшельниками в горах:
империи рвутся наверх, горят, становятся сизый прах,
и я различаю пять тысяч двести причин ухмылки твоей.
нельзя все помнить, умрешь на месте, старайся забыть скорей
ведь это твой дом, говорят, не склеп, вот весь твой нехитрый скарб,
и тебе всего тридцать лет, а не двенадцать кальп
и ты не знаешь людей в соседней деревне, где бьет родник,
но из плоти твой собеседник в храме из древних книг?
нет, я не знаю мужчин и женщин с той стороны холма.
в храме ржавый засов скрежещет только приходит тьма,
ступени теплые, но прохлада касается плеч, волос,
и мы смеемся, как будто ада изведать не довелось.
как будто не сменим тысячу тел, не встретим сто сорок войн
я просто сижу и любуюсь тем, как профиль устроен твой
как будто мрамор пришел наполнить какой-то нездешний свет
как будто я это буду помнить из смерти, которой нет
VII. river is my grief
как тонкий фульгурит,
как солнце через лед,
как белоснежный риф
коралловый сквозь воду,
чтоб выпустить других,
погасших на свободу
стол битого стекла,
стол колотого кварца, —
один и тот же взгляд
у преданных кругом,
чтоб в день, когда у них
мир выпадет из рук
им воздух перекроют,
и с дребезгом повез
а тут всегда святой
на серебристом — лодки
а там, над пустотой,
веселый лунный глаз
читает нас с листа,
как крошечные нотки
в ней жажда утолится.
Из цикла «Открытки из Венеции»
вот кофе, и не думай ни о чем.
тот молод здесь, кто лучше освещен.
официант насвистывает Верди.
вот бровь моста, вот колокольни клюв.
вот сваи троеперстием сомкнув,
вода поет преодоленье смерти.
белье пестрит. глициния цветет.
соединяя этот мир и тот,
свет за монетку щелкает над фреской.
пасхальная Венеция, цинга
твои фасады жрет и берега
и всякую морщинку чертит резкой,
но погляди: ведь ты затмила всех.
в проулках тишь, на набережной смех,
а к белому приносят сыр скаморца.
и пена яркая обходит катер вдоль,
как седина лукавая, как соль
в кудрях тяжелых средиземноморца
я не бедствую, — Стефано говорит, — не бедствую, —
жую зелень морскую да кожуру небесную:
есть еще забегаловка на Фондамента-Нани:
полторы монеты за бутерброд с тунцом.
там таким утешенье: с мятым сухим лицом
я не сетую, — утверждает, — я себя даже радую —
я повсюду ношу с собой фляжку с граппою:
в клетчатой жилетке ли, в пиджаке ли.
четверть века назад мой друг, докторам назло,
делал также, пока сердечко не отвезло
бедолагу на Сан-Микеле.
это была опера, девочка, как он пил, это был балет его:
жалко, ты никогда не увидишь этого, —
только и успевали бросать на поднос закуски.
а потом зашел — его нет, и после зашел — всё нет.
вот кофе, и не думай ни о чем.
тот молод здесь, кто лучше освещен.
официант насвистывает Верди.
вот бровь моста, вот колокольни клюв.
вот сваи троеперстием сомкнув,
вода поет преодоленье смерти.
белье пестрит. глициния цветет.
соединяя этот мир и тот,
свет за монетку щелкает над фреской.
пасхальная Венеция, цинга
твои фасады жрет и берега
и всякую морщинку чертит резкой,
но погляди: ведь ты затмила всех.
в проулках тишь, на набережной смех,
а к белому приносят сыр скаморца.
и пена яркая обходит катер вдоль,
как седина лукавая, как соль
в кудрях тяжелых средиземноморца
[Фондамента-Нани]
я не бедствую, — Стефано говорит, — не бедствую, —
жую зелень морскую да кожуру небесную:
есть еще забегаловка на Фондамента-Нани:
полторы монеты за бутерброд с тунцом.
там таким утешенье: с мятым сухим лицом
и дырой в кармане
я не сетую, — утверждает, — я себя даже радую —
я повсюду ношу с собой фляжку с граппою:
в клетчатой жилетке ли, в пиджаке ли.
четверть века назад мой друг, докторам назло,
делал также, пока сердечко не отвезло
бедолагу на Сан-Микеле.
это была опера, девочка, как он пил, это был балет его:
жалко, ты никогда не увидишь этого, —
только и успевали бросать на поднос закуски.
а потом зашел — его нет, и после зашел — всё нет.
а поэт ли он был, не знаю, разве поэт?
черт его разберет по-русски.
[Риальто]
круши меня, как пленника, влеки:
оббитые о мрамор каблуки
я каждый вечер стаскиваю с воем —
все причаститься, жадные, как псы,
твоей больной съезжаются красы,
и самый воздух хочет быть присвоен
над стенами, истроганными сплошь,
но ты им ничего не отдаешь:
ни камушка, ни отблеска, ни плача.
подсвечники, колечки из стекла, —
но как купить, какою ты была,
какой еще цвела, как у карпаччо:
персидские ковры через балкон,
веснушчатые бюсты из окон
и драчуны на Понте деи Пуньи;
но мы глядим, голодные, как псы —
и тут сквозь нас грядут твои купцы,
и карлики, и мавры, и колдуньи
[ll. anthem of the gone]
хоть мы, как царства, снесены
с поверхности земли,
мы все еще умеем сны
и видим корабли
небесные матросы в нас,
запрятанные вглубь,
поют, не открывая глаз,
не размыкая губ
созвездия еще лежат,
как будто мы юны
зрачок божественный прижат
к отверстию луны
хоть мы распороты, как сеть,
мы из своей норы
способны вспоминать и петь
и сочинять миры
и как обходчики путей,
ходить через века.
и говорить через детей
на предках языка.
хоть памятники нас мертвят,
мы тут из-под руки
глядим, как в пальмовых ветвях
снуют бурундуки
[Хрусталь и жемчуг]
хрусталь и жемчуг от морозов
и аметист
твой петербург смотри как розов
и золотист
на юг, как племена живые,
бредут дымы
и вот, окликнуты впервые,
застыли мы
как дети, бросившие игры
на полчаса,
чтобы узнать: снега воздвигли
и небеса
наладили метель из сказки
и фонари
ступай, дитя, и пробуй связки:
благодари
[. ]
старая гвардия, вечная отрада моих очей,
собирается к девяти, что бы ни случилось
церемонно здоровается со мной, и, сама учтивость,
я ношу ей закуски, сок и масала-чай
заклинатели бесов, опальные королевичи и глотательницы огня,
толкователи шрамов, поэты, ересиархи:
опаляют длинные косяки на свечном огарке,
пересмеиваются, поглядывая на меня
это край континента: в двухстах шагах, невообразим,
океан, и все звуки жертвуются прибою
я люблю послушать, как он беседует сам с собою
я работаю здесь четырнадцать долгих зим
— эти вот накурятся, пэт, и что может быть мерзей:
ходят поглядеть, как я сплю, похихикать, два идиота.
— в нашем возрасте, детка, это уже забота:
проверять по ночам, кто жив из твоих друзей
[. ]
связь мерцает. контакт искрит.
падая, ветки кокосов кровлю
крошат вдребезги, как бисквит.
вещи не подлежат контролю.
мы, заводы большой вины,
в индии спасены.
дом почуешь за двадцать ям.
в дом заходят гекконы, мыши.
сахар нравится муравьям.
ворон грает с утра на крыше.
хриплый кашель соседа слышен
так, как будто он спит в мешке
прямо в твоей башке.
это принцип. ты ни при чем.
тот, кто вечно был виноватым,
ощущает, что вдруг прощен.
он услышан. он только атом:
в два сосновых ствола охватом,
вооружившийся до бровей
бешеный муравей
бог начнет с твоего лица,
как поедешь в тук-туке с рикшей,
как увидишь кокос, возникший
в шаге от своего крыльца:
он найдет тебя, стервеца,
он как молнией голубой
вспыхнет перед тобой
Текст песни Вера Полозкова & Eduard Konovalov — Хрусталь и жемчуг
Вот кофе, и не думай ни о чем
Тот молод здесь, кто лучше освещен
Официант насвистывает Верди
Вот бровь моста, вот колокольни клюв
Вот сваи троеперстием сомкнув
Вода поет преодоленье смерти
Белье пестрит. Глициния цветет
Соединяя этот мир и тот
Свет за монетку щелкает над фреской
Пасхальная Венеция, цинга
Твои фасады жрет и берега
И всякую морщинку чертит резкой
Но погляди: ведь ты затмила всех
В проулках тишь, на набережной смех
А к белому приносят сыр скаморца
И пена яркая обходит катер вдоль
Как седина лукавая, как соль
В кудрях тяжелых средиземноморца
Я не бедствую, — Стефано говорит, — не бедствую, —
Жую зелень морскую да кожуру небесную:
Есть еще забегаловка на Фондамента-Нани:
Полторы монеты за бутерброд с тунцом
Там таким утешенье: с мятым сухим лицом
И дырой в кармане
Я не сетую, — он утверждает, — я себя даже радую —
Я повсюду ношу с собой фляжку с граппою:
В клетчатой жилетке ли, в пиджаке ли
Четверть века назад мой друг, докторам назло
Делал также, пока сердечко не отвезло
Бедолагу на Сан-Микеле
Это была опера, девочка, как он пил, это был балет его:
Жалко, ты никогда не увидишь этого, —
Только и успевали бросать на поднос закуски
А потом зашел — его нет, и после зашел — все нет
А поэт ли он был, не знаю, разве поэт?
Черт его разберет по-русски
Круши меня, как пленника, влеки:
Оббитые о мрамор каблуки
Я каждый вечер стаскиваю с воем —
Все причаститься, жадные, как псы
Твоей больной съезжаются красы
И самый воздух хочет быть присвоен
Над стенами, исстроганными сплошь
Но ты им ничего не отдаешь:
Ни камушка, ни отблеска, ни плача
Подсвечники, колечки из стекла, —
Но как купить, какою ты была
Какой еще цвела, как у карпаччо:
Персидские ковры через балкон
Веснушчатые бюсты из окон
И драчуны на Понте деи Пуньи
Но мы глядим, голодные, как псы —
И тут сквозь нас идут твои купцы
И карлики, и мавры, и колдуньи
Хоть мы, как царства, снесены
С поверхности земли
Мы все еще умеем сны
И видим корабли
Небесные матросы в нас
Запрятанные вглубь
Поют, не открывая глаз
Не размыкая губ
Созвездия еще лежат
Как будто мы юны
Зрачок божественный прижат
К отверстию луны
Хоть мы распороты, как сеть
Мы из своей норы
Способны вспоминать и петь
И сочинять миры
И как обходчики путей
Ходить через века
И говорить через детей
На предках языка
Хоть памятники нас мертвят
Мы тут из-под руки
Глядим, как в пальмовых ветвях
Снуют бурундуки
И льются мед и куркума
Из солнечной трубы
На наши стертые дома
Невидимые лбы
Хрусталь и жемчуг от морозов
И аметист
Твой Петербург смотри как розов
И золотист
Кто заводи обводит черным
Синит снега
Куинджи или Уильям Тернер
Или Дега?
На юг, как племена живые
Бредут дымы
И вот, окликнуты впервые
Застыли мы
Как дети, бросившие игры
На полчаса
Чтобы узнать: снега воздвигли
И небеса
Наладили метель из сказки
И фонари
Ступай, дитя, и пробуй связки:
Благодари
Старая гвардия, вечная отрада моих очей
Собирается к девяти, что бы ни случилось
Церемонно здоровается со мной, и, сама учтивость
Я ношу ей закуски, сок и масала-чай
Заклинатели бесов, опальные королевичи и глотательницы огня
Толкователи шрамов, поэты, ересиархи:
Опаляют длинные косяки на свечном огарке
Пересмеиваются, поглядывая на меня
Это край континента: в двухстах шагах, невообразим
Океан, и все звуки жертвуются прибою
Я люблю послушать, как он беседует сам с собою
Я работаю здесь четырнадцать долгих зим
— Эти вот накурятся, Пэт, и что может быть мерзей:
Ходят поглядеть, как я сплю, похихикать, два идиота
— В нашем возрасте, детка, это уже забота:
Проверять по ночам, кто жив из твоих друзей
Говорят, у них были дворцы с добром — не пересчитаешь вдесятером
И в лицо их не узнавали только слепые
— Исполняешь желания, Падмакар?
— Вообще любые
— Тогда чаю с медом и имбирем
Вот кофе и не думай ни о чем полозкова
если сердце есть мышца, то радость, возможно, мышца.
здорово узнать, где она, до того, как займешься пламенем,
II. mangalore tiles
садись поближе и глаза прикрой:
тут воздух сам лирический герой,
и псина, плесень, прозелень скупая,
и масло, и лимон, и дым, вскипая,
с тобой щекотной заняты игрой.
и облака как спелая папайя
медовая разбились над горой
такой густой, что требует труда,
такой с железным северным несхожий;
еще вода — как сходится вода
прохладная с разгоряченной кожей —
стоишь под ней, случайный выдох божий,
и думаешь: тебя, тебя сюда.
смотреть под утро: бледная стена,
по крыше ходит медленная птица
и рыжая грохочет черепица,
по краешку едва озарена.
вот прядь в луче горит и золотится.
вот мраморная долгая спина.
так старики, покуда им не спится,
перебирают дни и имена.
когда-нибудь, когда мы все умрем,
я угощу тебя копченым ячьим
соленым сыром, чаем с имбирем,
и одеяло на берег утащим,
и звезды все проедем дикарем,
и пальмы под рассветным янтарем
единственным назначим настоящим,
а не вот эту муку и тоску.
должна же быть еще одна попытка.
где раздают посмертье по куску,
там я прильнула, сонная улитка,
губами ноющими к твоему виску.
смеется Шива — вон его кибитка,
покачиваясь, едет по песку.
из крутых щербатых лестниц —
на закате лучший свет:
в озере идет ко дну
молодой тяжелый месяц,
как серебряный браслет.
сом плеснет, а может, карп;
в воду к ним со свежей стиркой
не столкнуть бы рюкзака;
несколько десятков кальп
тишине над Коти-Тиртхой:
времени бывает тьма.
времени бывает толща.
вот и первая звезда.
рыба потревожит, морща, —
и расставит на места.
в городе сейчас толпа:
ищет люд иногородний
развлеченья и жилья.
чтобы выйти подворотней
прямо в горние края,
где стоит такая тишь —
от летучей мыши эхо.
камень стоптан и нагрет.
где однажды ты сидишь.
ты услышал. ты приехал.
связь мерцает. контакт искрит.
падая, ветки кокосов кровлю
крошат вдребезги, как бисквит.
вещи не подлежат контролю.
мы, заводы большой вины,
дом почуешь за двадцать ям.
в дом заходят гекконы, мыши.
сахар нравится муравьям.
ворон играет с утра на крыше.
хриплый кашель соседа слышен
так, как будто он спит в мешке
прямо в твоей башке.
то, как переживаешь грязь,
как бежишь ее, — главный вызов.
как уйдешь в нее, матерясь,
как ее разгадаешь, вызнав:
псы, коровы, жуки — цари.
грязь у тебя внутри.
как стыдишься своих темнот,
нетерпимый к чужим помоям:
индия лечит мгновенно от
ложных эго дерьмом и морем.
всюду Бог. ты его омоним.
это — храмы и алтари.
все изведай и отрази,
все, что здесь вызывает ярость:
разгляди на свету, вблизи,
как чудесное состоялось:
вот растаскивают усталость,
это принцип. ты ни при чем.
тот, кто вечно был виноватым,
ощущает, что вдруг прощен.
он услышан. он только атом:
в два сосновых ствола охватом,
вооружившийся до бровей
Бог начнет с твоего лица,
как поедешь в тук-туке с рикшей,
как увидишь кокос, возникший
в шаге от своего крыльца:
он найдет тебя, стервеца,
он как молнией голубой
вспыхнет перед тобой
V. message in a clay pot
перевитое таблами пенье юное
заставляет звенеть хитро
целый пляж, сияющий в полнолуние
тускло, как старинное серебро
будто сквозь отверстие в центре купола
льется сонное молоко,
и такая нега поля окутала,
что расслышать будет легко,
как вода прибудет, и звезд удвоится,
псы хвостами забьют, скуля;
как сойдет сюда неземное воинство,
все из горного хрусталя,
прошагав над сором, что море вышвырнет,
в яростном свеченье своем,
принесет оно всякому от всевышнего
глиняную плошку с питьем:
опаленным, страждущим — чтоб не жаждали,
мощным — веры, когда слаба;
проведет прохладной ладонью каждому
вдоль объятого жаром лба,
припугнет домашнего беса настрого,
вытрет алтари добела
и растает, пыль отрясая красную
с алебастрового крыла
просыпайся, сердце: трудись, отлынивай,
не рассказывай об одном:
что было за имя в той плошке глиняной,
перевернутой кверху дном
VI. temple on the hill
нельзя столько помнить, они говорят, а надо жить налегке.
он прячет в дымку утес рубиновый, стирает тропу в песке,
где мы говорим, как руина с руиной, на вымершем языке.
где мы наблюдаем, века подряд, отшельниками в горах:
империи рвутся наверх, горят, становятся сизый прах,
и я различаю пять тысяч двести причин ухмылки твоей.
нельзя все помнить, умрешь на месте, старайся забыть скорей
ведь это твой дом, говорят, не склеп, вот весь твой нехитрый скарб,
и тебе всего тридцать лет, а не двенадцать кальп
и ты не знаешь людей в соседней деревне, где бьет родник,
но из плоти твой собеседник в храме из древних книг?
нет, я не знаю мужчин и женщин с той стороны холма.
в храме ржавый засов скрежещет только приходит тьма,
ступени теплые, но прохлада касается плеч, волос,
и мы смеемся, как будто ада изведать не довелось.
как будто не сменим тысячу тел, не встретим сто сорок войн
я просто сижу и любуюсь тем, как профиль устроен твой
как будто мрамор пришел наполнить какой-то нездешний свет
как будто я это буду помнить из смерти, которой нет