мужчина с косой в поле
Беата Тышкевич: «Нигде я не ела таких капустных котлет, как у Михалковых»
Беседовал
Дмитрий САВЕЛЬЕВ
В Иванове прошел первый международный кинофестиваль «Зеркало», посвященный 75-летию Андрея Тарковского. Почетной гостьей фестиваля стала знаменитая польская актриса Беата Тышкевич. Муза Анджея Вайды, Андрея Кончаловского и Клода Лелуша, звезда европейского кино, символ женственности шестидесятых годов и до сих пор – удивительная красавица. В фильмах режиссера Тарковского актриса Тышкевич не снималась, но добрые отношения связывали их в течение нескольких десятилетий.
– Пани Беата, вы помните, где и когда познакомились с Андреем Тарковским?
– Конечно, помню. Это случилось вскоре после «Иванова детства» в доме Михалковых на Николиной Горе. В их доме гнездилась жизнь русской культуры тех лет. Там собиралось великое множество разнообразно талантливых людей, и среди них был Тарковский. Помню, как он увлеченно рассказывал о своем «Ивановом детстве», потом – о «Рублеве», сценарий которого они писали вместе с Андроном Кончаловским. У меня с того времени сохранилась фотография: Тарковский в поле, у него в руках коса. В этом не было бы ничего особенного, если бы не другая фотография из моего архива, которую я опубликовала в книге воспоминаний «Не все на продажу»: на ней Кончаловский в поле – и тоже с косой. А на обратной стороне надпись: «Дорогой Беате на память. Когда я не смогу снимать кино – буду косить траву». Вот я и гадаю, что у русских означает этот символ – мужчина с косой?
– Мужчина с косой, кажется, ничего специального не означает. Только если старуха. А у поляков это особый символ?
– У нас если мужчина с косой – значит он отправляется на партизанскую войну.
– Что ж, в известном смысле Кончаловский и Тарковский стали русскими «партизанами» в тылу западного кино. Только у каждого из них была своя «война» и закончилась она по-разному… Вас в дом на Николиной Горе привез Кончаловский?
– Нет, не он и тем более не Никита, который тогда был для меня маленьким мальчиком, я на него и внимания особого не обращала… Я подружилась в Москве с их отцом. Как раз тогда я начала приезжать на Московский кинофестиваль, а тут – Сергей Михалков, совершенно невероятный и неотразимый мужчина, красавец, к тому же автор советского гимна. Теперь уже двух. Абсолютный мировой рекорд, достойный, на мой взгляд, строчки в Книге Гиннесса. Михалков-старший привез меня на Николину Гору, познакомил с женой и сыновьями. Это был, как я уже сказала, совершенно особый дом. Вообще особое место. Рядом – дача великого композитора Прокофьева, которого угораздило умереть в один день со Сталиным и оказаться в черной тени этой смерти. Неподалеку – дача Хрущева. Сейчас если кто-то скажет «Никита Сергеевич», то все понимают, что речь про Никиту Михалкова – про кого же еще? А в те годы единственным на белом свете Никитой Сергеевичем был Хрущев. Сергей Михалков не случайно так своего сына назвал. Кроме всего прочего, он был большой шутник. Однажды они с маленьким Никиткой встретили Хрущева на прогулке, и Михалков сказал: «Здравствуйте, Никита Сергеевич!» И потом, указывая рукой на сына: «А у меня свой Никита Сергеевич есть». Вы понимаете, что такое иметь дом там, где прогуливается первое лицо страны? Добраться туда было непросто – путь лежал через несколько кордонов и проверок. Было такое впечатление, что и сова ночью кричала в тамошнем лесу не когда ей угодно: если уж позволила себе подать голос, то не иначе как с разрешения соответствующих органов… Это был не вполне советский мир, все там было устроено немного на западный манер. На воде покачивались дорогие лодки. Утром гости выходили на солнечную террасу, потом сливались с природой и уже под вечер возвращались в дом, где закипал самовар и начинались разговоры, разговоры… Боже, какие капустные котлеты там подавали. Я больше нигде таких вкусных не пробовала…
– Михалков-старший на Николиной Горе, как известно, не жил, бывал там наездами…
– Да, он ведь имел большой успех у дам, и у него в Москве была своя жизнь. Его жена Наталья Петровна не имела над этой жизнью власти, зато она полноправно царила на Николиной Горе, твердой рукой вела дом и держала в ежовых рукавицах своих сыновей. Когда старый дом стал тесен, Наталья Петровна построила новый, просторный. Там в ее комнате жило множество птичек, и под их постоянный щебет она читала или рукодельничала. Я тоже занималась там разными домашними делами – совершенно по доброй воле, мне это очень нравилось…. Как я тогда прикипела душой к этому дому, так до сих пор ношу в сердце воспоминания о нем. О том, например, как Михалковым не удавалось купить в Союзе бойлер – двухсотлитровый бак, чтобы нагревать воду. Тогда их у вас еще не было. Что ж, шикарная польская звезда покупает этот бойлер в Варшаве и везет в Москву, чтобы сделать подарок Наталье Петровне. Мы с ней очень сблизились, я даже называла ее мамой. Она любила своих внуков, Степку и Егора. Я хорошо их помню маленькими…. Такие разные мальчишки! Степка – нежненький, бледненький, тоненький, почти прозрачный, такой поэт вертинских кровей. А Егор наоборот: жесткие смоляные волосы торчком, характер – огонь! Степка подойдет к клумбе, нагнется к цветку, чтобы понюхать, а Егор подскочит, цветок – хвать, и с корнем! Про них можно было кино снимать… Наталья Петровна души в них не чаяла, и своих невесток тоже принимала всем сердцем. У Андрона, вы знаете, есть привычка жениться на актрисе, сыгравшей главную роль в его фильме. Как сейчас вижу: Наталья Петровна вышивает платье для Наташи Аринбасаровой – в то время как Андрон уже вовсю занят другой… Правда, с «Дворянским гнездом» у него вышла осечка. В ответ на его предложение я сказала ему: «Нет. Вот за твою маму я бы вышла, не раздумывая Но не за тебя».
– Неужели вы не простили ему той пощечины, которую он залепил вам на съемках «Дворянского гнезда»?
– Ну, это же он ради дела… У меня в кадре никак не получалось заплакать. Но в первый момент я оскорбилась жутко. Меня в жизни никто пальцем не тронул, а тут – русский парень! Вы не можете себе представить, что это такое для польки – пощечина от русского.
– Да еще при всех?
– Нет, конечно. Все было так. Съемки финальной сцены назначили на пять утра. Помните эту сцену? Я в халате, волосы разбросаны по плечам… И я должна сказать своему супругу самые тяжелые слова: «Ты никогда не будешь счастлив в России». А потом расплакаться – так нужно было Андрону. Я стараюсь – и ничего не выходит. Тогда Андрон приказывает всем уйти с площадки. Мы остаемся вдвоем перед камерой, вокруг никого нет. И вдруг он как размахнется и как даст мне по лицу! С такой силой, что я думала, у меня голова с плеч соскочит. Это же был молодой Кончаловский – сейчас он от такого удара сам бы, наверное, в кусты улетел… Во мне все закипело. Нет, это невозможно пережить! Я здесь не останусь! Самолетом, поездом, автостопом, пешком – чем угодно, только домой, в Варшаву!… Бегу в халате через весь парк, Андрон меня догоняет, падает на колени: «Умоляю, сыграй! Вот сейчас сыграй… Произнеси эти слова… Плачь, плачь… Я тебе еще и лимон дам». Что тут скажешь? Циник. Но самый любимый.
– Вас как президента Польского фонда культуры не огорчает, что современное польское кино почти неизвестно в России, равно как и наоборот?
– Конечно, огорчает. Хотя понятно, почему это произошло. Сработал эффект обратной реакции. В прежние годы знакомство с советским кино – конечно же, я не имею в виду ваши лучшие фильмы – часто осуществлялось в принудительном порядке. Политика наших властей была просоветской, поэтому наступал октябрь – и варшавяне знали, что им не избежать советской декады. Потом маятник качнулся в противоположную, антисоветскую сторону – и доходило до того, что дети в школе отказывались учить русский язык. Никто не признавался друг другу, что смотрит по телевизору русский сериал, хотя я прекрасно знаю, что смотрели очень многие, и с удовольствием. Но сейчас и эти абсурдные бунты в прошлом. Русский язык снова хотят учить. Нам очень недостает русского кино, а вам, наверное, недостает нас. Не случайно же польское кино было так популярно в СССР в шестидесятые годы. Мы понимаем друг друга. С Западом все совсем не так. Если Вайда ставит там в театре «Бесов», ему нужно приспосабливать текст к западной публике, купировать его – иначе успеха не видать. Да какой там успех – они просто ничего не поймут. А «Бесы» того же Вайды в московском «Современнике» ни в какой адаптации не нуждаются. Мы, славяне, другие и уже не изменимся. Поэтому обречены быть вместе.
Досье «Гудка»
- Беата Тышкевич родилась 14 августа 1938 года в Варшаве. В возрасте 17 лет снялась в экранизации пьесы польского драматурга Александра Фредро «Месть». Училась в Государственной высшей театральной школе, работала ассистентом режиссера на телевидении, продолжая сниматься в кино. В самом начале 1960-х появлялась почти в десятке картин польского мейнстрима, оставаясь в тени более известных исполнителей. Первым крупным успехом Тышкевич стала роль в фильме «Первый день свободы» Александра Форда. В польских фильмах наиболее выигрышным амплуа Тышкевич становится традиционный тип славянской красавицы, который она особенно эффектно передает в костюмно-исторических драмах, например, в «Пепле» Анджея Вайды, в то время мужа актрисы. Автобиографичный образ героини был создан Тышкевич в горько-иронической драме Вайды «Все на продажу», героями которой стали современные польские кинематографисты. В начале 1970-х актриса часто снималась за пределами Польши – в Венгрии, Болгарии, ГДР, СССР. Особой удачей в этом ряду стала советская экранизация романа Тургенева «Дворянское гнездо» (1969, реж. Андрон Михалков-Кончаловский), где Тышкевич предстала в образе обольстительной красавицы Варвары Лаврецкой, «дворянки по происхождению, кокотки по темпераменту». Нашему зрителю Беата Тышкевич особенно запомнилась ролями в комедиях Юлиуша Махульского «Кингсайз», «Ва-банк-2» и «Сексмиссия». Ее сотрудничество с российским кинематографом было продолжено в военном триллере М.Пташука «В августе 44-го» (2001). Наряду с актерской деятельностью Тышкевич занимает пост президента Фонда польской культуры.
Грибники наткнулись на поле с жуткими куклами в человеческий рост. Объяснение.
В Арзамасском районе Нижегородской области грибники набрели на поляну, которую можно представить только в фильмах ужасов. Ростовые куклы, расставленные по округе на поляне, напоминают пугала. Зачем их столько и кому пришло в голову устроить необычный арт-объект посреди леса.
От себя добавлю: если бы я увидел такое, я наверное серанув убежал бы подальше от этого.
Найдены дубликаты
Бывший начальник Александра
Звоним Сэму и Дину, здесь явно что-то неладное
Что-то всё-таки не то с психикой у Александра
Не хотел бы я во время грибного трипа там оказаться((
Но ведь хорошая идея! И в туалет фонарик не нужен.
я наверное серанув убежал бы подальше
Так на это и рассчитано. Удобрямс для участка. ))))))
я находил подобную дачу в Краснодаре, но там куклы были поменьше
Кому как не Рен-ТВ расследовать такие вещи.
всего-то человек чучела от птиц поставил, РЕН ТВ ооо бляяя
А мне нравится, весьма эффективно, если не хочешь нежелательных гостей, да и любых гостей.
Да всё нормально, просто у мужика любовь к фестивалю Марди Гра.
Вы действительно считаете, что это страшно? Какие вы все пугливые.
Интересное у мужика представление о красоте.
Здесь нужно ненаписаную песню КиШа
Ещё что-нибудь на подобии флюгера поставить чтоб скрипело страшно. И вообще огонь будет.
Люди лечат запоры. Сделали себе такую площадку,приходят вечером,просраться.
Можно же просто не мешать
Думаю, теперь можно квест комнату открывать
А, вообще, криповато))
Как пропадают люди
«В России в год пишется около 200 тысяч заявлений о пропавших без вести. Это сейчас, в мирное время. А находятся каждый год около 100 тысяч человек. То есть именно находятся (живыми и мертвыми) — опознаются теми, кто писал заявление о пропаже, или сами «потеряшки» заявляют, что они — это они. Вопрос: куда деваются остальные 100 тысяч?»
Расскажу о случившемся в конце прошлого года происшествии, сам я участия в нём не принимал, но видел записи с камер наблюдения. И до сих пор воспоминания о них заставляют меня сильно нервничать.
Знакомый мой (назовём его Игорь) работал на одном небольшом предприятии начальником охраны (правда, в подчинении у него был только один охранник, предприятие действительно небольшое).
Занимался он контролем СКУД (система контроля и управления доступом). Грубо говоря, он проверял, кто из сотрудников прошел турникет, работникам выдавались карточки, с помощью которых они и попадали на территорию предприятия, а затем в свой цех, и, например, работник, у которого есть допуск в цех номер 1, не мог попасть в цех номер 2, карточки были именные и к тому же практически все помещения просматривались с помощью камер, слепых зон не было.
В один прекрасный день он заметил, что одна из сотрудниц, которая, судя по данным с турникета, пришла к началу рабочего дня на рабочее место, к концу рабочего дня это место не покинула, что странно, ибо это было строжайше запрещено. Попытка найти её на территории с помощью камер (видео в режиме online было доступно) ни к чему не привела, нет её!
Тогда Игорь решил проверить четыре оставшиеся без наблюдения помещения. Два мужских и два женских туалета, попросив помощи у уборщицы (дабы не случилось конфузу при проверке женских уборных), вышеозначенные помещения были обследованы, но пропавшую они не нашли…
Не особо волнуясь, Игорь вернулся на пост. Не волновался он из-за того, что подобные случаи уже имели место в его практике, рабочие иногда теряли свою карту – ключ и с помощью своих коллег, используя их карту, покидали территорию через турникет на проходной, идя «гуськом» друг за другом, как иногда делают в метро. За это, конечно же, полагался штраф, но ситуация эта была рядовая и беспокойства не вызывала.
Волноваться Игорь начал после того, как датчик движения показал активность возле входа с улицы, по камере он увидел мужчину с ребёнком на руках. Как оказалось, это был муж пропавшей сотрудницы, он не дождался свою жену с работы, пытался звонить ей на сотовый, но он был выключен.
Игорь объяснил ему, что его жены на территории нет, и порекомендовал идти в полицию, писать заявление о пропаже. Сам же решил сделать запрос на получение видео с камер за прошедший день, процесс этот занимал несколько часов, в дневное рабочее время, ожидать видео с сервера, можно было через 1.5 – 2 часа, но за окном ночь и поэтому пришлось ждать утра. Сам же сделал обход и проверил все помещения и места, где теоретически мог поместиться человек, но никого не нашел.
Утром на своё рабочее место пропавшая сотрудница так и не вернулась. Игорь уведомил о происшествии своё руководство, через некоторое время зам. директора предприятия и полицейские были на базе и, дождавшись видеозаписи с камер, принялись за просмотр.
Учитывая то, что передвижения сотрудников в рабочее и даже обеденное время сведены к минимуму, достаточно быстро выяснилось, что пропавшая сотрудница покидала рабочее место лишь дважды, она посещала уборную, и оба раза благополучно возвращалась к рабочему процессу.
Самое интересное было обнаружено почти в конце видеозаписи.
Покинув свой цех, сотрудница направилась в сторону проходной, путь её лежал через длинный Г-образный коридор, который так же просматривался двумя камерами, одна располагалась в начале коридора, другая в конце.
И судя по камерам, пропавшая сотрудница, дошла до поворота коридора, а больше никуда не дошла…
Она просто исчезла и на первой камере видно, как она поворачивает за угол, а на второй ни намёка на то, чтобы она двигалась дальше по коридору…
Очень интересно то, что в то время, когда пропавшая начала движение по коридору, со стороны проходной, ей навстречу шел охранник, подчиненный Игоря, и разминулись они буквально на пару секунд. Но охранник утверждал, что никого на своём пути не встретил. Еще следует учесть то, что коридор «глухой», никаких окон, дверей, проходов, лазов и т.д. Их даже искали, но ничего не нашли.
Предприятие занималось изготовлением какого-то специфичного набора химикатов, и некоторые из них были весьма популярны у наркоторговцев, ибо являлись компонентами для изготовления наркотиков, отсюда и такой строгий контроль за сотрудниками.
Насколько я знаю, эту женщину так и не нашли, моего знакомого Игоря и его подчиненного до сих пор вызывают на допросы, а видеозапись признали подлинной.
Добавлю, еще тогда, когда мне показывали запись (я на начальном этапе следствия был приглашен в качестве эксперта, хотя в этих вопросах я не смог помочь), я несколько раз спрашивал у Игоря, не разыгрывает ли он меня? Но после беседы со следователем все сомнения пропали.
«Столь настойчиво рекомендованная Петром Великим»
Почему простой и очень нужный указ не могли исполнить более столетия
300 лет назад, 11 мая 1721 года, Петр I повелел срочно внедрить в России увиденный им в завоеванной Лифляндии способ уборки хлебов, позволявший резко снизить потери зерна. Царь-реформатор лично отобрал там первую группу инструкторов для отправки в хлебородные губернии. Однако при этом самодержец не учел важнейшие особенности уклада жизни русской деревни.
«Беречь, дабы не разбежались»
У побежденных «учителей своих» царь Петр I брал уроки не только военного дела, но и решения проблем общегосударственного порядка. Одной из них веками оставалась медленная уборка хлебов, ввиду чего терялась немалая часть урожая. Находясь с марта 1721 года в завоеванной Лифляндии, царь-реформатор узнал, что местные крестьяне жнут пшеницу и рожь не так, как на Руси: вместо серпов используя особенные короткие и легкие косы.
Времени до уборки урожая оставалось немного, и 11 мая 1721 года царь послал из Риги указ своему верному сподвижнику Президенту Камер-Коллегии князю Д. М. Голицыну «Об отправлении в разные хлебородные места крестьян для обучения местных обывателей снимать хлеб с поля косами».
«В здешних краях,— говорилось в указе,— в Курляндии, Лифляндии и в Пруссах у мужиков обычай есть, что вместо серпов, хлеб снимать малыми косами с граблями, что пред нашими серпами гораздо спорее и выгоднее, что средний работник за десять человек сработает… Сыскав таких людей из здешних мужиков, по нескольку человек, для обучения, послали Мы отсель в Наши хлебородные города с такими косами и граблями, с нарочными посланными офицерами, и писали к Губернаторам и Воеводам, чтоб они распорядили сами и послали их в те места, где лучше хлеб родится, и определили их пропитанием и деньгами».
Более конкретно об оплате услуг лифляндских косарей говорилось в послании царя к Тульскому воеводе:
Губернаторам и воеводам было приказано за лето 1721 года выучить крестьян «сколько возможно», а «в будущее лето в тех хлебных местах, чтоб все так косили». А для контроля за обучением на места следовало послать верных людей, ведь, как писал царь, «хотя что добро и надобно, а новое, то наши люди без принуждения не сделают».
Первую партию косарей царь набрал лично и отправил с подпоручиком гренадерского полка Т. П. Болотовым, которому предписал:
«Принять тебе здешних мужиков 9 человек и ехать с ними в Тамбов с поспешением, дабы можно было с ними поспеть к тому времени, как начинают первый хлеб снимать и будучи дорогою их беречь, дабы не разбежались».
В 1725 году, после смерти Петра I, косцы-наставники запросились домой. 8 июня 1726 года Правительствующий Сенат повелел Камер-Коллегии предоставить данные о том, в какие губернии и провинции были посланы косцы и снимают ли в тех местах теперь хлеб косами или по-прежнему серпами. В ответ Коллегия сообщила:
За пять лет, как говорилось в донесении Камер-Коллегии, было обучено 13 299 крестьян: в Московской губернии — 809 человек, в Нижегородской — 4279 человек, в Киевской — 602 человека, в Переяслав-Рязанской провинции — 7609 человек. И было сделано 16 211 кос и 10 141 грабли. Из Тульской, Калужской, Казанской, Елецкой и Шацкой провинций сведений о косцах не прислали.
По мнению Камер-Коллегии, косцов следовало отпустить домой. Но 4 июля 1726 года Сенат утвердил указ «О возвращении из Русских провинций Лифляндских и Курляндских косцов в их землю и о наблюдении за кошением хлеба», который разрешал вернуться домой лишь тем, кто успешно выполнил свою миссию.
В провинциях, где сельских жителей так и не научили косить хлеб, Камер-Коллегия должна была выяснить, «за каким препятствием чрез многое время упущено, и жили оные косцы праздно», и принудить их, чтобы обучение было проведено, и только после этого ставить вопрос в Сенате о возвращении лифляндских и курляндских уроженцев домой.
«А чтоб то обучение в косьбе хлеба не было от мужиков кинуто,— гласил указ,— того Камер-Коллегии велеть смотреть Земским Комиссарам вкупе с обретающимися на вечных квартирах Штаб- и Обер-офицерами, и по всякой возможности всем уездным людям вводить в обычай, что хлеб, вместо серпов, снимали косами, понеже из того польза собственная их обывательская та, что вместо многих жнильщиков один человек показанными косами хлеб убрать может».
«В Курляндии, Лифляндии и в Пруссах у мужиков обычай есть, что вместо серпов, хлеб снимать малыми косами с граблями, что пред нашими серпами гораздо спорее и выгоднее, что средний работник за десять человек сработает»
Фото: Fine Art Images / Heritage Images / Getty Images
«Могут косить и бабы»
Но уборка хлеба косами все же была «кинута». Ни Петр I, ни птенцы его гнезда, заседавшие в Сенате, не учли важнейшей особенности уклада русской жизни. Испокон веков хлеб жали исключительно женщины. И все народные обряды, связанные с жатвой, исполнялись только крестьянками.
«Жать хлеб — это женская работа, а не мужская,— много позже делился своими наблюдениями в сельскохозяйственных заметках тульский помещик И. Р. Цивинский,— при этом мужики считают такое бабье дело для себя постыдным».
Только спустя сто лет после указа Сената, в 1826 году, смоленский помещик Н. И. Абашев в своем имении не без труда, но «с успехом возобновил и привел в исполнение мысль великого Петра I — заменить в России серпы короткими косами для жнитва хлеба», Императорское Московское общество сельского хозяйства (МОСХ) чествовало его как национального героя. По настоянию МОСХа Н. И. Абашев стал принимать крестьян других помещиков для обучения косьбе хлебов.
При этом для облегчения внедрения в практику этого способа уборки урожая, знатоки вопроса подчеркивали, что крестьянки могут управляться с малыми косами не хуже, чем мужики. Так, естествоиспытатель, заслуженный профессор Московского университета действительный статский советник И. А. Двигубский писал:
«По легкости косы (около 300 граммов.— «История» ), а следовательно, и работы, этим способом могут косить и бабы, а особливо в тех местах, где они и теперь косят сено. Для ускорения же дела надобно скатывание в снопы предоставить вязальщицам, идущим за косцом, который должен только косить».
В начале 1830-х годов другой помещик, владелец подмосковной усадьбы Осташево генерал-майор Н. Н. Муравьев предложил косить хлеб обычными длинными косами, прикрепив к ним особые грабли. Об успехах этого способа он рассказал в «Земледельческом журнале», после чего несколько лет на его страницах кипели споры о том, какой метод лучше — абашевский или муравьевский.
При МОСХе был учрежден особый комитет под председательством военного генерал-губернатора Москвы генерала от кавалерии князя Д. В. Голицына для содействия распространению обоих способов. Этим комитетом были даже устроены соревнования между косцами, обученными Абашевым, и косцами из Осташево.
Косами одну десятину густой ржи за день убирали три косца и четыре вязальщицы. Для уборки хлеба средней густоты было достаточно дневной работы двух косцов и двух вязальщиц на десятину, а серпами такую площадь сжинали за день 8–10 человек.
Муравьевскими косами стали косить хлеб в Лотошино у князей Мещерских, в Белой Колпи у князей Шаховских, в крупных хозяйствах южных губерний. Но у подавляющего большинства помещиков крестьяне, а точнее, крестьянки продолжали жать хлеб серпами. Эти землевладельцы уверяли, что при косьбе теряется много зерна. Преподаватели же Удельного земледельческого училища доказывали обратное.
«Потери зерна никакой,— писал агроном В. П. Бурнашев, не раз посещавший училище и его поля,— В 1836 году здесь было сжато 5000 снопов и 5000 скошено. Количество зерна по обмолоте оказалось одинаковое, и еще от последних солома почти пятою долею была больше, нежели от первых».
Чтобы зерно не высыпалось при косьбе, советовали агрономы, хлеб нужно убирать чуть недозревшим, а доспеет он в снопах.
«Нельзя не желать,— продолжал Бурнашев,— чтобы способ кошения хлеба был введен повсеместно и заменил собою дурную методу жнитвы, столь вредной для здоровья жниц».
Но беспокоиться о здоровье крепостных жниц помещикам было несвойственно. И пока существовало крепостное право, а труд крестьянок был бесплатным и обязательным, многим землевладельцам уборка хлеба косой не казалась выгоднее уборки серпом.
«Колонисты имеют древца у кос гораздо длиннее»
Фото: РГАКФД/Росинформ, Коммерсантъ
«Втрое скорее убирают хлеба»
Ситуация начала меняться в 1860-е годы, после освобождения крестьян. Профессор агрономии Императорского Новороссийского университета И. У. Палимпсестов, обозревая хозяйства южных губерний, отмечал в 1867 году:
«У нас убирают все хлебные растения косою, редко серпом… Ее предпочитают серпу по причине скорости, которая, при наших жарах и ветрах, необходима. Один посредственный жнец серпом нажинает в день одну копу, т. е. 60 снопов, тогда как косарь с помощью одной женщины, которая вяжет снопы, накашивает от 3 до 5 коп, т.е. от 180 до 300 снопов».
Но и эти цифры были не самыми впечатляющими. В «Записках Общества сельского хозяйства Южной России» сообщалось:
«Один работник малоросс, крестьянин Херсонской губернии, с одной вязальщицей накашивает в день от двух с половиной до четырех коп, в обильный и средний годы… Колонист же с одной вязальщицей накашивает от 5 до 7, с двумя от 10 до 13 и более, это потому, что колонисты имеют древца у кос гораздо длиннее (более полуаршина) и от того покосы свои делают шириною от трех с половиной до четырех аршинов. Малоросс же по своему медленному или флегматическому темпераменту считает невозможным делать покосы шире двух с половиной—трех аршинов; по этой причине колонисты-немцы втрое скорее убирают хлеба свои, чем малороссы».
В более северных губерниях серп не вытеснялся косой долго. Причиной тому были не только косность крестьян и помещиков, но и то, что в районах, где хлебов не сеяли, а свободных женских рук было много, при отсутствии каких-либо заработков, крестьянки вынуждены были наниматься в хлебородные места на жнитво за определенное количество зерна с десятины.
Так, каждое лето в 1860–1870-е годы крестьянки из Калужского полесья приходили жать и молотить в Орловскую губернию.
«Хорошо помним мы,— писал известный русский этнограф С. В. Максимов в 1878 году,— этих здоровых, неутомимых в труде и веселых баб «полешек». Пришло их 30. Две телеги привезли их носильный скарб, а за телегами прибыли пешком сами работницы, сделав эти 150–200 верст в каких-нибудь пять-шесть дней и приняв эту путину за прогулку… Тем же пешим способом эти рабочие земледельческие женские артели тянутся обратно в свое Полесье… Когда будет обмолочен, провеян и усчитан весь хлеб, уже зимним путем, по первому снегу в черноземных местах появляются снова те же калужские рядчики (мужчины, которые договаривались о работах для крестьянок.— «История» ) за условленною платою натурой, т. е. зерновым хлебом. Этим хлебом они будут пропитываться всю зиму».
Рядчики, кстати, находясь в артели все уборочное время, в жатве участия никогда не принимали.
«Боясь быть захваченным косой»
В 1880-е годы съемка хлеба серпом оплачивалась на 2 рубля дороже с десятины, чем уборка косой, и все же к ней нередко приходилось прибегать — из-за «неверности» косцов. Они, завербовавшись в крупные хозяйства на летние работы и получив задаток деньгами или зерном еще зимой или весной, могли не явиться к уборке урожая. Эта вопиющая необязательность стала характерна почти для всех сельскохозяйственных рабочих — «зазнавшихся хамов», как называли их дворяне.
Так, А. Г. фон Шультес, управляющий Тростянецким имением (Харьковская губерния), принадлежавшим статскому советнику Л. Е. Кенигу, сообщал, что на 1884 год было нанято 1893 крестьянина. Из них вовсе не явилось на работу, не возвратив задатка, и самовольно ушло с работ 448 человек. На 1885 год было нанято 1532 рабочих, из них вовсе не явилось, не возвратив задатка, и ушло самовольно с работ 500 человек, несмотря на то, что все они были наняты «по письменному условию». Причем попытки привлечь нарушителей договора к ответственности, как правило, заканчивались долгими и безрезультатными судебными разбирательствами.
«Ради порядка,— писал фон Шультес,— все не выполнившие условия рабочие обжаловываются (так в тексте.— «История» ) у мирового судьи, но из этого кроме материальной потери для экономии и неприятностей для администрации ничего не выходит».
Как правило, причиной такого поведения крестьян было не столько осознание безнаказанности, сколько появлявшиеся в начале лета слухи о хорошем урожае на юге России и ожидавшейся там высокой плате за труд. Многие отправлялись в южные губернии за длинным рублем даже пешком. А там их подчас ожидали каторжные условия труда, о которых безымянный корреспондент «Крымского вестника», побывавший в1893 году в Мелитопольском уезде, писал:
Следующий факт варварского принуждения усиленно работать подмечен мною на днях со стороны хозяев-крестьян к тем измученным продолжительным постом рабочим, которые, в надежде на заработок, прибыли в наш уезд… Хозяин шел с косой позади работника, а работник, шедший впереди, несмотря на усталость (время было поздними сумерками) должен был — волей-неволей — шагать быстро вперед, боясь быть захваченным косой своего сытого хозяина».
Случаи таких ранений были нередки в тех краях. В отчетах земских участковых врачей регулярно встречались описания этих «производственных травм»:
«Хозяин, шедший сзади с косой,— говорилось в одном из документов,— хватил по правой ноге сзади работника и перехватил ему всю заднюю часть мускулов ноги, до обнажения кости; работник свалился, обливаясь кровью, которая шла струей и около упавшего образовалась лужа крови. Соседи, тут же находившиеся, стали помогать унять кровь: засыпали рану землей, залепили мякиной хлеба, обмотали рану портками, снятыми с упавшего, и в таком виде пострадавший был доставлен, весь синий, с похолодевшими конечностями, в приемный покой».
В эти годы уже многие более-менее крупные землевладельцы обзавелись жатвенными машинами, но не всегда могли их использовать. Если после бурь и дождей хлеба полегли и скрутились, то жнеемашина на таких полях становилась беспомощной. Были и другие преимущества у человека с косой.
«Косцы при сильной росе, после сильного дождя, при маленьком дождике и даже ночью при луне не останавливаются, а жнея в такую пору работать не может»,— писал помещик И. Р. Цивинский.
«Более усовершенствованные орудия и машины только теперь делают свои первые завоевания»
Фото: РГАКФД / Росинформ, Коммерсантъ
«Не приобревших еще смышлености»
Отношения с жатвенными машинами у российских хлеборобов складывались трудно. Пока эти чудо-механизмы были сложными и тяжеловесными, они во многих хозяйствах оказывались одноразовыми. Прежде всего это относилось к английской сельскохозяйственной технике, которой после отмены крепостного права горячо увлеклись русские помещики.
Например, помещик Смоленской губернии Л. А. Черевин признавался, что в начале 1870-х годов в его имении жатвенная машина Джонстона была безнадежно испорчена на третий день ее эксплуатации.
«Жнея с автоматическими граблями… сложный механизм,— сообщал помещик К. Д. Дмитриев в «Настольной книге для русских сельских хозяев».— Правильная установка жнеи с целью пустить ее в ход, равно как и наблюдение за отчетливой работой всех частей механизма — дело чрезвычайно трудное для наших надсмотрщиков за полевыми работами, не приобревших еще нужных в этом случае смышлености и уменья следить за правильным ходом очень сложных машин».
Механическое заведение Леппа и Вальмана было основано в 1850 году в немецкой колонии в Хортице Екатеринославской губернии, и поначалу П. П. Лепп занимался изготовлением и ремонтом часов.
Ученый агроном, инспектор сельского хозяйства при Министерстве государственных имуществ и член ученого комитета его, действительный статский советник В. В. Черняев писал о Леппе:
«Он возымел желание строить машины; материал для них он покупал на вырученные от часов деньги, сбывал машины, опять делал часы, продавал их, на приобретенные деньги строил машины и т. д., пока, наконец, в 1854 г. он не открыл мастерской и не занялся специально постройкой машин. Вследствие добросовестного исполнения, дело настолько укрепилось и развилось, что через 26 лет возникло не заведение, а целый завод, с 200-тысячным оборотом».
Просто и крепко сделанная, жатка выдерживала работу на плохо обработанных неровных полях, научиться ею управлять мог за один день любой крестьянин, а отремонтировать — любой кузнец. Первые лепповские жатки получались довольно тяжелыми, и тянуть их должна была пара волов. Поэтому покупали их в основном в южных губерниях, где было достаточно этой тягловой силы. Но Лепп не останавливался на достигнутом и непрерывно совершенствовал конструкцию жатки, снижая ее вес. И это позволило перейти от воловьей к конной тяге.
Единственным недостатком, сохранявшимся во всех моделях и вариантах лепповской жатки, было то, что сбрасывался скошенный хлеб с платформы вручную, для чего требовался очень сильный мужчина.
При этом изобретатель так и не оформил авторские права на свою жатку.
«Лепп,— писал А. А. Ярошко,— не брал привилегии на свое изобретение, говоря, что это все равно ни к чему не поведет, раз дело пойдет, то новые заводчики всегда сумеют сделать кое-какие незначительные изменения и обойти его право. Предположение его сбылось: огромное, росшее в геометрической прогрессии, требование на лобогрейки, вызвало в жизни множество новых заводов, и возникшая конкуренция заставила прежде всего сбавить цену до 160 руб. и, остановившись на основном типе, стараться всеми способами перещеголять друг друга различными усовершенствованиями и улучшениями».
Землевладельцы, начавшие использовать лобогрейки в своих хозяйствах, подсчитали, что уборка десятины этой машиной обходится в 6 руб., тогда как косцу нужно платить 15 руб. за десятину, да еще переживать, не сманит ли его сосед на свое поле. Жатка Леппа выдерживала 5 лет напряженной работы, полностью окупая себя.
К началу 1890-х годов спрос на лобогрейки в южных губерниях России стал огромным. Более 20 чугунно-литейных заводов в течение целого года занимались производством лепповских жаток, выпуская около 10 тыс. машин, и все равно их не хватало. Ловкие люди наладили бизнес: скупали в экономиях старые жатки и, подкрасив эти заезженные машины, сбывали их по приличной цене.
С середины 1890-х годов лобогрейки появились в Полтавской, Харьковской, Курской, Самарской губерниях и на Кавказе. Но нигде они не вошли во всеобщее употребление так, как в Таврической губернии.
«Здесь лепповская жатка,— писал Ярошко в 1894 году,— сделалась обязательною принадлежностью каждого хозяйства, начиная с самого крупного лэндлордского и кончая самым небольшим крестьянским. Увидеть где-нибудь (горную часть Крыма мы выключаем) хлеб, убираемый косою,— величайшая редкость. С помощью машины крестьянин со своею семьей легко собирает сорок-пятьдесят, а то и сто десятин посева».
«Средние урожаи всех главнейших зерновых хлебов в России почти не изменились в истекающем столетии сравнительно с прошлым и далеко ниже западноевропейских»
Фото: Семен Фридлянд / Фотоархив журнала «Огонёк»
«Остается лишь самый худший элемент»
Следующей проверкой «смышлености и умения» сельскохозяйственных рабочих стали жатки-сноповязалки. В 1902 году член Богородицкого уездного комитета о нуждах сельскохозяйственной промышленности (Тульская губерния) М. Д. Ершов в своем докладе сообщал:
«В одной нашей губернии в один прошлый год, через посредство губернского земства, куплено было более 200 сноповязалок. Теоретически работа их должна бы быть выгоднее наиболее дешево оплачиваемой ручной уборки. На деле же многие хозяева после двух-трех неудачных опытов убрали их в сараи. Махать косой с утра до вечера очень тяжело, но при этом можно не думать. Сноповязалки же требуют постоянного внимания: в зависимости от высоты, густоты, полеглости или стояния хлеба нужно то опускать, то поднимать платформу и мотовило, нужно увеличивать или уменьшать объем снопов, связывать их то ближе к гузу, то ближе к волоти; нужно в сотне мест смазывать сноповязалку, не пропуская должного момента и вместе с тем не теряя на это более, чем следует, времени.
О той же проблеме говорил землевладелец А. С. Путилов на заседаниях Раненбургского уездного комитета о нуждах сельскохозяйственной промышленности (Рязанская губерния) в июле 1902 года:
«В город ушли из деревни преимущественно молодые парни, то есть именно тот возраст, который прежде поставлял в имения рабочих, другая часть их ежегодно призывается к исполнению воинской повинности… Но, кроме уменьшения числа желающих наняться в рабочие лиц и возрастания уплачиваемого им вознаграждения, нельзя не заметить и того, что качество сих рабочих далеко не то, что было прежде. Город и фабрика оторвали от земли лучший состав рабочих, наиболее молодых, сильных и работоспособных крестьян. Железные дороги, требующие также огромного контингента служащих и имеющие возможность платить им содержание несравненно высшее, нежели то, что может предложить землевладелец, оторвали из деревни и остальных наиболее способных и дельных рабочих. Поэтому в имениях в качестве годовых и помесячных рабочих остается лишь самый худший элемент — крестьяне, большею частью к работе малоспособные, ленивые, неразвитые и грубые, по этим причинам другого заработка себе не находящие. При таком контингенте рабочих вводить какие-либо улучшения крайне затруднительно, и большинство их работать усовершенствованными орудиями, не ломая и не портя таковых, совершенно не способно».
Это объясняло то, что в начале 1900-х годов, например, в Рязанском уезде только в восьми хозяйствах хлеб убирался жнейками, в остальных — косами и даже серпами.
И подводя итоги развития сельского хозяйства России за XIX век, историк, экономист и статистик И. Н. Миклашевский с горечью констатировал в 1896 году:
«Замена серпа косой, столь настойчиво рекомендованная Петром Великим, не совершилась до сих пор; более усовершенствованные орудия и машины только теперь делают свои первые завоевания, а вековое трехполье заколебалось лишь в продолжение текущего 25-летия, оставаясь все-таки господствующей системой полеводства. Средние урожаи всех главнейших зерновых хлебов в России почти не изменились в истекающем столетии сравнительно с прошлым и далеко ниже западноевропейских».